Белый человек за рулем дорогой машины в пятницу ночью набезлюдной улице весьма сомнительного квартала? Я был очень далек от мыслииспытывать судьбу – пусть даже снегопад прекратился.

– У вас есть семья? – возобновил я разговор.

– Да. Жена работает секретаршей в министерстве труда.

Три сына. Один в колледже, другой в армии. – Голос Мордехаядрогнул, и я не стал спрашивать о третьем. – Третьего мы потеряли десять летназад. Его убили на улице.

– Простите.

– А у вас что?

– Женат, детей нет.

Впервые за последние часы я вспомнил о Клер. Как бы онаповела себя, узнай, где я нахожусь? Мы всегда были слишком заняты, чтобытратить время на что-то, хоть отдаленно похожее на благотворительность.

Клер наверняка пробормотала бы нечто вроде: “Он совсемрехнулся”, – только и всего.

Плевать.

– Чем занимается ваша жена?

– Проходит хирургическую практику в Джорджтауне.

– Так у вас все впереди, не правда ли? Через пару лет выстанете компаньоном в известной юридической фирме, а ваша супруга – хирургом.Воплощенная Американская мечта.

– О да!

Неизвестно откуда взявшийся священник увлек Мордехая в уголкухни, приглушенно заговорил. Захватив несколько штук печенья, я направился кмолодой женщине с детьми.

Она спала; голова ее покоилась на подушке, правая рукаобнимала младенца. Ребята лежали под одеялами рядом, старший не спал.

Присев на корточки, я протянул ему одно печенье. Глазамальчишки блеснули, он мгновенно сунул лакомство в рот.

Маленькое худое тельце, никак не больше четырех лет.

Голова матери соскользнула с подушки; женщина проснулась,взглянула на меня усталыми печальными глазами, заметила печенье, слабоулыбнулась, поправила подушку и снова задремала.

– Как тебя зовут? – шепотом спросил я малыша. Угощениесделало нас друзьями.

– Онтарио, – без всякого выражения протянул он.

– Сколько же тебе лет?

Паренек поднял четыре растопыренных пальчика, подогнул один,но после некоторого колебания распрямил.

– Четыре? – уточнил я.

Он кивнул и протянул руку за новым угощением. Мне сталоприятно. Я дал печенье. Я готов был отдать ему все, что имею.

– Где ты живешь?

– В машине, – прошептал он.

До меня не сразу дошло, что это означает. О чем бы ещеспросить? Впрочем, стоит ли? Печенье занимало его гораздо больше, чем разговорс незнакомцем. На три вопроса я получил три честных ответа. Они жили в машине.

Мне захотелось выяснить у Мордехая, как должен поступитьпорядочный человек, узнав, что целая семья живет в машине, однако вместо этогоя продолжал сидеть и улыбаясь смотреть на Онтарио. Наконец улыбнулся и он:

– Яблочный сок остался?

– Разумеется. – Я пошел на кухню.

Мальчик в два глотка выпил первый стакан, я протянул емувторой:

– А как насчет благодарности?

– Спасибо. – Он раскрыл в ожидании печенья ладошку и получилего.

* * *

Я отыскал складной стул и сел подле семейства спиной кстене. В подвале было тихо, но иногда тишину нарушали стычки. Утех, кто неимеет собственной постели, сон редко бывает безмятежным. Время от времениМордехай, осторожно пробираясь между спящими, утихомиривал буянов. Егомассивная, внушающая страх фигура не вызывала желания вступать в пререкания.

Онтарио задремал; его головка склонилась к материнскомубедру. Я сходил налил себе кофе и со стаканчиком вернулся на стул.

Вдруг удивительно пронзительный, жалобный плач младенцазаполнил подвал. Полусонная мать начала укачивать ребенка, от чего тотраскричался громче. Захныкали и трое детей постарше.

Не отдавая себе отчета, я подошел к женщине и с улыбкой,которая должна была завоевать ее доверие, взял у нее младенца. Мать непротестовала. По-моему, она была даже рада избавиться от крикуна.

Крошечное тельце почти ничего не весило. Я перехватил малышапоудобнее и тут обнаружил, что он совершенно мокрый. Я двинулся на кухню,уповая в душе на помощь Мордехая или кого-нибудь из подзадержавшихсядобровольцев. Мисс Долли покинула подвал час назад.

Дойдя до плиты, я с радостным облегчением отметил, что болеене слышу душераздирающего плача. Оставалось только найти полотенце либо сухуютряпку. С пальцев капало.

Где я нахожусь? Чем, черт возьми, занимаюсь? Что сказали быдрузья, увидев меня в подвале с чужим ребенком на руках, напевающим колыбельнуюи умоляющим Господа послать подгузник?

Неприятного запаха я не чувствовал, зато представлял, какдесятки, сотни мерзких насекомых прыгают в мои ухоженные волосы с лежащей уменя на плече головки. На помощь пришел Мордехай, он включил в подвале свет.

– Какая трогательная картина!

– У нас есть пеленки? – прошипел я.

– По-большому или по-маленькому? – ликующим голосомосведомился он, направляясь к деревянному шкафу.

– Не знаю. Нельзя ли побыстрее?

Грин достал из шкафа упаковку памперсов, и я сразу передалему уделавшееся чадо. На левом плече у меня расплывалось большое пятно. Споразительным самообладанием Мордехай уложил младенца на разделочный стол иснял промокшее тряпье. Дитё оказалось девочкой. Грин обтер ее полотенцем,заправил свеженьким памперсом и вручил мне.

– Вот вам ваша кроха, как новенькая, – с гордостью сказалон.

– Этому в университете нас не учили, – заметил я, бережнопринимая малышку.

В течение следующего часа я расхаживал по подвалу с девочкойна руках. Когда она уснула, завернул ее в свою джинсовую куртку и осторожноположил между Онтарио и матерью.

Прошло три часа, как наступила суббота. Пора быловозвращаться домой. Большего за один день моя внезапно встрепенувшаяся совестьвместить не могла. Выйдя на улицу, Мордехай поблагодарил меня и отпустил,раздетого, в ночь. “Лексус”, покрытый толстым слоем снега, я отыскал там, гдеоставил.

Грин со ступеней церкви смотрел мне вслед.